Тебе уже девятнадцать, почти двадцать, и что-то надо решать, но ты понятия не имеешь, что делать с этим дерьмом. Раньше ты вполне мог обратиться к отцу, сказать: «Я не знаю», — и он бы опустил тяжелую ладонь на твоё плечо, помог, по крайне мере сказал, что ты не худший из идиотов, возможно, дурак, но бывают и хуже. Но его почти два года как нет. И только сейчас ты понимаешь, что в этом изувеченном мире тот старик не был стариком, что ему было как тебе сейчас: чуть больше девятнадцати, чуть меньше ста.
И он тоже нихрена ничего не знал.

Теперь его нет, на память осталось только море проблем и ненависть к мертвым на закуску. Когда же нашли его труп? Ты тогда не плакал, не сожалел, не говорил. Слезы для тех, кто хочет, чтобы его жалели. Ты молча смотрел, как давилась слезами Орсола и скупо изучал окно Таддео. Просто кто-то умер. Ничего особенного. Просто твой отец. Просто ты никогда не думал, что он может умереть. Просто ты тогда уже понял гребаное значение слова «никогда».

Черный Инфинити купался в бледных огнях уличных фонарей и уже несколько часов стоял на парковке среди автомобилей премиум класса небольшого кафе. Кафе Сант’Андреа было одним из немногих мест, где собирались богатенькие папики с пушками под мышкой и с белозубой улыбкой на роже. Большинство из них поднялись в конце восьмидесятых — девяностых годов, когда война уже забылась, но её плоды остались. Они заменили собой британских Ярди и Мексиканцев, и, в отличие от первых, кучкой рванули в госорганы, толи носом, толи жопой вперед. Так относительно молоденькая Сицилийская Шайка из уличных стрелков семисотых превратилась в несколько рядов дорогих авто на парковке итальянского кафе.

Не то, чтобы Кёних ненавидел этих дядь и кричал бы об это во всю глотку, просто если бы их поместили на один корабль, то Ферро бы сделал все возможное, чтобы потопить его. Он постучал пальцем по тонированному стеклу QX80. Рядом припарковался лексус, из которого тут же выползло несколько весьма знакомых морд. Носители этих красочных морд срочно спешили поговорить на высокие темы в прохладе, желательно за портвейном. Кёних закрыл глаза и сразу же открыл, когда Луиджи толкнул его в бок с водительского кресла. Москони указал кивком на девушку, направляющуюся в бар напротив — а вот и сегодняшняя цель. Нет, стрелять в неё не надо было по обыкновению, только поговорить.

Они решили подождать немного, чтобы не идти строго следом и не привлекать лишнее внимание. Кёних смотрел через затемненное стекло на затянутый голубым туманом город и чувствовал себя непривычно спокойным. Не было уже давно ни страха, ни горечи только тусклые лампы на железной ножке и клубы тумана над домами, в которых уже горел свет. Луиджи спохватился идти за ней. Ферро начал было поднимать руку в знак протеста, но передумал, и рука снова опустилась, как будто то, что он хотел сказать, не имело никакого значения.

Кёних вылез из джипа и, негромко хлопнув дверью, направился следом за красноволосой женщиной в бар. Машин на дороге не было, и он смог легко перебежать дорогу, зайти в помещение и оглядеться в душном помещение.
На него, невысокого юнца с металлическим отливом в глазах, никто даже не обратили внимания, только бармен кивнул. Кёних взял бокал слабого мадера и недолго смотрел на карамельные переливы: пить вообще не хотелось не капли. Алкоголиком Кёних не был, ценителем алкоголя — максимум кваса через силу, иными словами — никаким. Он мог себя заставить что-то выпить, но пить по собственной воле — не мог, он не пил даже когда умер отец, закрылся в своей лаборатории и все. Ферро даже не представлял, как может нравиться это утонченное страдание и горечь, а главное — разочарование на следующий день. Луиджи с виски его не поддерживал.

Кёних не сомневался, что найдет цель в зале для курящих. Она курила. Она — это Франческа Корелли, талантливый механик, как и её отчим, специализировавшийся на биопротезировании. Лично видел её Кёних лишь однажды, когда Эдоардо Ферро и Луиджи Корелли трепали языками. Взаимное игнорирование существования — знакомством назвать при всех оборотах не получалось. Запомнил тогда мелкий Ферро только её отца, позже стал рыскать под него, раскопал на Франческу, а потом узнал и о скоропостижной смерти. А вот и она. Кёних еще раз осмотрел девушку, сидящую недалеко от него, её легко было узнать по рыжим волосам — редкий цвет, — и набору бычков, валяющихся в пепельнице. Франческа Корелли — 25 лет, женщиной еще назвать не получается, наполовину француженка, со стороны настоящей матери. Была удочерена Луиджи и Паолой Корелли, проявила раннее развитие. Обучалась вначале на дому, потом в лицее. Приемная мать погибла в автокатастрофе, когда Франческа была уже взрослой, теперь умер отец. Курит, пьет, нецензурно выражается, не замужем.
Ферро покачал головой и осмотрел помещение: людей не много, много открытых окон; камера напротив Корелли выведена из строя. Он подошел к девушке и сел рядом с ней.
— Я сожалею о смерти твоего отца; такие умные люди редко появляются на свете и умирают быстро, — голос Кёниха сухой и безжизненный, он не смотрел на Франческу, его взгляд был устремлен на бокал в собственных руках. — Но самое печальное то, что люди со скорбящими лицами на похоронах спокойно возвращаются домой, смеются и живут, в то время как некто великий лежит в земле, и им нет никого дела до него. Вода в кране все еще продолжает плескаться, солнце светить, а камни стоят, как стояли века, — он вздохнул, будто дорого успел заплатить за эти слова, но взгляд так и оставался спокойным, а голос ровным.
— И если хочешь плакать, лучше плач сейчас, потому что потом уже не представится лучшей возможности, — он все так же не смотрел на неё, смотреть на слезы — себе дороже, от слез вообще всегда было мало толка. — Моё имя Кёних Ферро.
За спиной Корелли встал Луиджи, закрывая собой обзор.

Отредактировано Koenig Ferro (08.07.2016 13:10:35)

— Это было искреннее сочувствие, — Кёних прокрутил в руках бокал с мадерой, совершенно безразлично уставившись на эту гадость, ну не для него боги создали алкоголь, не для него. — Я… — он затормозил в попытке подобрать правильные слова, — начинающий ученый и мне действительно жаль, что поработать с твоим отцом довелось лишь однажды. — Каждое его слово было почти правдой, он не слишком сожалел о смерти человека, больше его трогала смерть потрясающего ума. Каким именно был Луиджи Корелли, Кёниху знать было не обязательно. Он мертв. И несмотря на всю горечь слов, которые были выпущены им на волю, голос Ферро оставался по-прежнему грубым, сухим, а взгляд отрешенным. Ещё он вообще ругал себя за то, что заказал алкоголь, потому как от кучки бесполезных и бессмысленных слов ценности в бокальной жидкости не прибавилось, прибавилось только отвращение к пьяным людям, сидевшим за спиной и гамону чужих, осточертелых ему голосов.
Ему совершенно не нужно было смотреть на Франческу — оставшееся в одиночестве умное создание, от которого всем было что-то нужно, и которое просто не знало, что же ей делать теперь в этом мире. Она испытывала сейчас горечь утраты, смешанную с ненавистью и страхом. Каждое её движение или слово были нервными и искусственными. Почти так же как у Орсолы, когда умер Эдоардо. Только помнится, от понимания больше хочется лезть на стенку и выть волком на луну, просто потому, что знаешь, что люди понимают тебя и все равно почему-то имеют отвратительную привычку жить, говорить и вообще дышать. Именно поэтому он искренне сочувствовал смерти Луиджи Корелли, но не сочувствовал горю этой девушки. Ферро снял очки и потер переносицу, явно прикидывая, до какой степени  та  информация, ради которой он сюда  явился,  обязывала  его  быть  откровенным.
— Но я неверно понят, я сожалею об утрате, но не твоему горю, жалость — это последнее, что тебе нужно, — Кёних снова посмотрел на стену перед собой. — Несмотря на то, что твой отец помог немногим и работал на веселых дядь с большими пушками, он был хорошим человеком и прекрасным ученым, чьим умом остается только восхищаться.
Это не было фактом, не было заученной фразой, скорее это было что-то вроде утомленной суфлерской реплики самой судьбе, по оплошности надругавшейся над ним. Кёних не был толерантным и никогда не умел успокаивать, тем более не был ранимым. С такой работой как у него, Ферро не должен быть слишком чувствительным, мягким, разборчивым в средствах, зато ему  нужен  хорошо подвешенный  язык, которого не было, но была  быстрая  реакция и терпение. А также  нужна отличная  память и исправно работающая соображалка. Еще бы везение в довесок.
Он  выжидательно  помолчал, нелепо поправляя очки, пробуя на вкус саму скорбь сквозившую теперь в дыме сигареты.  Приметы хорошего антагониста — не   только предусмотрительность и расчетливость, но и осторожность. И они оба  отлично это знали. И несмотря на это, еще было время, чтобы передумать, остановиться, подумать о том, к чему это в конце пути приведет и сколько раз они оба будут расстреляны у стены — упрямый человек внутри него твердил «поздно».
— Ты сообразительна, — Кёних пожал плечами и впервые за долгое время посмотрел в глаза Корелли, уставшие, с тщательно скрываемыми вопросами, опухшие от невыплаканных слез — сила, от которой её носителю только в разы больнее. — Но я бы хотел узнать чуть больше о Луиджи, твоём отце, расскажешь? — взвешивать слова было сложно, но молчать было тоже нельзя. Удивительно парадоксальным был этот мир, в котором Ферро влачил свое существование. Правда, в отличие от живых и страдающих глаз Франчески, на радужке Кёниха не было ни живых искр, ни пустой жалости, в них вообще не было ничего. Дальше Кёних молчал.

Отредактировано Koenig Ferro (12.07.2016 14:13:22)

Кёних неподвижно сидел, слушал и молчал, прикрыв веки. Было что-то успокаивающее в голосе девушки для него, в этих нервный волнах, в рваных жестах и немой истерике на кончике тлеющей сигареты. Она для него была чем-то вроде скульптуры, но медленно превращалась в средство. Слова не трогали его, душа не трепыхалась дохленькой рыбешкой, он  даже не пытался выглядеть заинтересованным, стена напротив была как-то радушнее и искреннее. Для неё и только для неё веки Ферро раскрылись, безразличный ко всему взгляд был снова направлен в сторону. 
То, через что прошла Франческа, испытали многие. Просто что-то сломалось, бывает. Что-то склеить можно, а что-то будет еще долго громыхать осколками. Такое случается буквально на каждом шагу, ну и черт с ними, все равно не собрать, а от пустых слов только мухи разводятся, да дерьмо чужое по весне выглядывает из-под снега, как, например, воспоминания.
Ферро действительно пытался, но не мог вспомнить почти ничего о своём отце. Жил такой человек, Эдоардо Ферро, глушил кофе по утрам и пялился в монитор, что-то изобретал, что-то ломал, воспитывал детей, а потом как-то немного умер. Из глаз Орсолы тогда лились слезы, а потом из них смотрел тот самый человек-мертвец, что сейчас с неприязнью глядел из покрасневших глазниц Коррели. Да, тот самый танцующий скелет, немного пьяный, немного разбитый и стучащий челюстью, как кастаньетами от безысходности. Только вот в чем проблема: на него-то Небу плевать, точно как на плескающуюся муть у него в бокале. Парень глубоко вдохнул и выдохнул. Снова. И еще раз. Щёлкнул пальцами по стеклу. Звон затонул в хоре пьяных голосов. Но теперь в голове Ферро было прекрасно и пусто.
Кёних  не пытался играть в равнодушное чудовище или вроде того. Знаем. Плавали в этом болоте. И представляем, как там вязко. Тоже ломались. Волочили существование с разбитым сердцем, ненавидели мир и в ночи скрежетали зубами как жвалами.  Все как полагается. Аплодисменты. Занавес. Человек-мертвец жил в нём самом, но только спустя два года Кёних понял, что это на самом деле был просто покинутый всеми ребенок. Долбаный ребенок, который еще не Властелин Тьмы, но на подходе к этому. И воспоминания как-то нихрена не спасали от него. Совсем. Люди вообще отвратительные роботы. Популярная модель, легкая для эксплуатации, но вот производитель забыл указать, что очень много недоработок.
Кёних выгнулся и внимательно осмотрел бар, словно пытаясь удостовериться, что из-под половиц не выскочит «тот_самый_как_там_его» с шашкой наголо. Впрочем, в необъявленном соревновании по притягиванию взглядов он находился где-то в аутсайдерах, без шансов проигрывая Луиджи. Да и не видно Ферро за ним.  Он  вытянул руку не глядя и, схватив Москони за одежду, притянул будущего стриптизёра ближе к ним.  Ворон пугать тоже дело, но не теперь. Он был благодарен Луиджи, нет, не за то, что он пошел с ним, и не за то, что остался с тремя потерянными детьми. Кёних был безгранично благодарен, что тот понимал его, за то, что в этом мире был человек, который просто позволял существовать в своей уютной тени. И об этом не нужно кричать на мир, даже шепот был бы лишним.
- Ты сообразительна, но вот память страдает, - Небо в очередной раз холодно перевел взгляд на сигарету, губы и нос, выдыхающие редкий и горький дым и ни о чем не думал. Он достал из кармана сложенный вдвое конверт, положил его перед девушкой и снова посмотрел в стену. Единственная встреча, где присутствовала Франческа и единственное фото. Два взрослых ученых, почти два друга, и два ребенка. Пальцы с коротко стрижеными ногтями отстучали несложный мотив на столе и опустились на грани бокала. Немного саднили, пришлось так коротко отстричь, потому, что Таддео запрещал разгуливать с обгрызенными. Девушка снова курила, все так же нервно.
Он вдохнул чертов дым и не поморщился. Ненависти к сигаретам у парня не было. Почему-то не получалось вспомнить, курил ли Эдоардо или нет, но в любом случае мертвыми легкими не покуришь.
- Работы твоего отца во многом опережали время, - Кёних не глядя кивнул в сторону Луиджи. В голове стучал в тамтамы порыв сказать «снимай штаны», но… лучше не стоит.
- Прошу, пожми даме руку, ты же еще не здоровался с ней, - Кёних наклонил голову в бок, - она мечтает посмотреть на твои мышцы, - просил он Москони продемонстрировать протез руки - правда голос его оставался привычно равнодушным и холодным, а в глазах медленно сосуществовала с душой черная бездна, любимая и такая черт возьми родная. Внутренний Кёних усмехнулся, а вот на лице внешнего не дрогнул ни один мускул.

Отредактировано Koenig Ferro (13.02.2017 11:52:49)

Лу благосклонно улыбался, чуть подрагивая уголками губ, даже наклонился, все еще держа руку вытянутой и наблюдая за лихорадочным блеском в глазах юной леди и ее нежными прикосновениями. И почему-то складывалось такое ощущение, что ни к кому из живых девушка не прикасалась так по-особенному — потому что роботы не имеют души, а значит, по глубокому убеждению Москони, живыми не являются. А он, вот, удостоился, пусть и не ощущает ровным счетом ничего. Жестокая судьба сыграла еще одну свою злую шутку, обидно посмеявшись над изучвеченным блондином. И пусть ему хватало женского внимания — особенно когда они выбирались куда-то с Боссом, даже складывалось такое ощущение, что парень своим Солнцем откровенно прикрывается от всего чужого внимания — но он до сих пор не мог разобраться, чувствует ли к прекрасному полу хоть что-нибудь, выходящее за границы простой любезности и привычной искренней улыбки, которой он охотно делился со всеми желающими.
И вот сейчас, наблюдая за Франческой и продолжая тепло улыбаться, Луиджи не просто ждал, пока девочка наиграется с его заменой руки, но цепко рассматривал ее, пытался представить, как бы ощущались слабые ласки на живой коже. И не мог. Наверное, потому что ему так и не довелось полюбить, приблизиться к той тайне простого человеческого счастья для двоих, которое воспевают все поэты, даже самые молодые и заносчивые. Зато, утешал себя калека, он мог рассказать о верности и крепкой дружбе, чувствах благодарности и нежности. Как касаться металлической рукой хрупкой макушки, чтобы ощущалось тепло настоящего живого прикосновения, как отвлекать тихим гортанным голосом от накопившихся за день проблем, как готовить завтрак в шесть утра, чтобы два любимых спиногрыза успели поесть до того, как убегут по делам. Да, пожалуй, Москони не нужно было чувство любви к одной-единственной, чтобы понимать истинную красоту и счастье мира, хотя пришлось бы поспорить с Мастерами, доказывая свое мнение.
- Ничего страшного, юная леди, нам еще случится побеседовать в удовольствие, - всего лишь банальная фраза — чтобы подбодрить и отвлечь, вытащить буквально за уши из собственного внутреннего мира, заставить смотреть не на дым, а сквозь него, видеть не призраки прошлого, а сидящего напротив живого человека. Заслуживающего внимания и уважения. - Босс, ты всегда знаешь, как отвадить от меня женщину, - Солнце тихо рассмеялся, незаметно положил правую ладонь Кёниху на плечо и слегка сжал, подбадривая. Скоро переговоры закончатся, и можно будет покинуть душное прокуренное помещение, и он, Луиджи, приложит все силы, чтобы поскорее переправить мелкого в джип, где кондиционер отфильтровал воздух.
Мужчина ненадолго покинул приступившую к решающей фазе парочку, чтобы поздороваться с несколькими приятелями и оплатить счет, захватил по пути еще один стакан сока и обмолвился несколькими фразами с управляющим, покачал головой, тихо рассмеялся, хлопнул того по плечу и снова тенью возник за плечом своего Неба, ставя перед ним второй стакан сока и наконец-то забирая заказанный им алкоголь.
- Юная леди, позволь, - выступил чуть вперед и опустил правую руку со стаканом мадера на стол. О столешницу глухо стукнуло и выглянуло из-под рукава пиджака дуло пистолета — того самого, убойного, чуть не оторвавшего Москони плечо, когда он впервые пробовал стрелять из кольта. - Позволь, я расскажу тебе свое мнение, - и улыбнулся, легким движением пряча пистолет глубже. Держать его в рукаве оказалось достаточно неудобно, но театрально откидывать полу пиджака и демонстрировать недвузначно расстегнутую кобуру показалось дешевой безвкусицей. - Молодой Ферро еще ни разу не просил невыполнимого и не предлагал невыиграшного дела. Полагаю, твое согласие окупится сполна нашей — и твоей — победой. Не стоит спорить, если ты заранее знаешь свой ответ. Я живу на этом свете уже достаточно давно, чтобы наверняка сказать, что ты предпримешь и на что решишься. Не стоит попусту тратить наше — и свое — время. Договорились, милая Франческа? - ни капли угрозы, ни тени нетерпения, сплошная теплая любезность и такая же согревающая улыбка. Солнце умел подбирать слова и обстоятельства. Жизнь, половину которой он уже забыл, научила.

Кёних внимательно посмотрел на часы, они уже сидели минут пятнадцать и топтались на ровном месте, как топчется стадо баранов перед весенней стрижкой. Но рога и копыта не ставят точку. Его ледяные, словно у живого мертвеца, ладони легли на стол, не сжимались, не дрожали - он просто хотел чувствовать кожей шершавость покрытия, раздражать спокойствием, ощущая вяжущую, терпкую кислоту под языком. И ловить высокомерным взглядом каждое изменение в лице собеседницы, видеть её страхи в темнеющей радужке глаз. Эта свистопляска начинала ему надоедать: Кёних был достаточно предприимчивым человеком, хватким, который не любил тратить время на пустые разговоры, которые, по всей видимости, любили его. Страсть, как любили. А потому терпел. Так бывает, как с охотой, чтобы застрелить – отдай пулю взамен, а поймав рыбку, прощайся с наживкой. 
Ферро был уверен: эта девушка поняла, что пришли они сюда не за протезами, но все равно продолжала играть из себя святую невинность в греческом изваянии. При всем уважении, Кёних не видел её талантов лично, и доверять молодому протеже Коррели не собирался: отца её не вернуть, а слабенькая замена ему не нужна в принципе. Ему нужен был доступ к Занзасу и Варии, который эта девушка могла представить – и это железное непоколебимое, эгоистичное условие.  Вообще, в этом мире существовало множество самых разных способов открыть запертую дверь. Даже если там весит пудовый замок, а сама дверь из свинца – на неё найдется ключ. Но истинная наука заключалась в умении добиваться многого малыми средствами. Кёних сделал глоток сока и снова посмотрел на Франческу, словно оценивая её слова и взвешивая на своих воображаемых весах, через которые проходило всё: планы, люди, животные, вещи, слова – все рано или поздно оценивалось. 
- С тебя не спрашивается сверх того, что ты можешь предложить, - Кёних выпрямился и глубоко вздохнул смрад, позволяя чужому дыму заполнить его легкие. Привычные слова вызывали только  раздражение, хоть и подавались отстранённо и лениво. – Мне не нужны протезы и я не хочу рисковать тобой. Но скажи мне, что действительно нужно тебе?

Ферро откинулся на спинку и допил этот злосчастный сок. Надо было подбирать слова, но по мозговой деятельности он сам себе сейчас напоминал что-то очень похожее на медузу неповоротливую, скользящую по стенкам аквариума и вечную. Только с руками, чтобы собирать мозаики, ногами, чтобы бегать, и шеей, чтобы держать эту очень непослушную голову. Но, право, зачем ему голова, если в ней пусто? На плечо опустилась тяжелая рука Луиджи, и от этого стало легче. Приятно было осознавать, что кто-то все еще поддерживал его, Ферро умел сомневаться, даже если то не было написано у него на физиономии, он все еще двигающийся сгусток нервов и мяса. Москони не позволял сомнениям взять верх над рациональностью, почти цинизмом. О судьбе Франчески думать не хотелось. Просто потому что чертова мафия бессмертна, а дующему на огонь, искры в глаза залетают. Кто это сказал? Неважно, мертв уже. Но небо по-прежнему голубое утром, черное к ночи. Сам воздух вокруг Кёниха стал спокойнее от этой простой мысли. Он обхватил пальцами запястье Луиджи и убрал его ладонь со своего плеча.
- Лаборатория – дом, знакомо? Все, что ты делаешь, это разбираешься с уже существующими протезами. – Он постучал по своей правой руке пальцем, именно правая рука прокатилась по земле отделившись от Занзаса. - Это то чего ты всегда хотела? – это не был заученный текст, но что-то знакомое, почти значимое для самого гения, родом из детства, но пустое одновременно, как сгоревшая рукопись. А потому его голос был груб, надменен и непоколебим в своей правде – Почти слепое следование по проторенной тропе без возможности найти своё отражение. Этот протез – работа твоего отца, а где ты сама?
Когда Кёних увидел почти каменный, застывший во времени, неприкаянный и самый жестокий во всем мире труп отца, он понял только одно: в глазах мертвеца нет его размытого отражения. Там было пусто, и совершенно не страшно. Этот взгляд не представлял для него угрозы. Он не отец, он может продолжить его дело, закончить его работы, но он никогда не займет место Эдоардо. Кёних любил отца, сильнее, чем кого-либо, боялся, дрожал от мысли о его потери, но он не мог заменить его ни для Орсолы, ни для Таддео. Это не то, что нужно ему. Мертвый должен быть мертвым и молчать в своей заставшей тишине, существовать в памяти и глядеть на мир через пустые глазницы. Мозг Кёниха – наследство, но не больше, он волен распоряжаться им как вздумается.
-Ты не хочешь быть связанной с мафией, я могу помочь тебе с этим. – Ферро мимолетно посмотрел осуждающим взглядом на Москони, когда упорхнул от него бокал с мадерой, появился стакан с соком. Не дали ребенку напиться, деспоты. Показаться крутым - тоже. Но это потом. А сейчас попытка сбежать от мафии, от мира и от Кёниха с его глупыми предложениями.

Вообще, можно, к примеру, лезть на стены, выть, снова лезть и прикусив язык молчать до конца дней своих. Можно строить стены в надежде, что их не пробьют. Можно плакать от безысходности и пытаться спрятаться от мира. Только липкая жижа твоих кошмаров все равно опутает горло. Все равно твоя жизнь только след твоих решений как бы ты не пытался спрятаться под одеялом. Франческа боялась мафии. Ферро её ненавидели. У всех были разные способы борьбы со своими демонами. Кёних выбрал свой и Франческе предлагал сделать выбор. Но так или иначе, всё утыкалось в одно…
- Влияние Вонголы далеко распространяется, но даже им не поймать кого-то, когда у самих в семье неразбериха. Я могу предоставить тебе средства, для того, чтобы скрыться от них, от любых других. У меня хватит сил, чтобы помочь тебе перестать быть слепым средством. – Ферро надел очки, возвращая зрению остроту. Так намного лучше, с глазным минусом, Ферро даже это улыбающееся лицо Москони может показаться женственным. – Луиджи Коррели был восхитительным ученым… человеком, но ты не он. У тебя есть право выбора, – когда Кёних понял это сам, весь мир стал для него простым как пыльный школьный глобус. У него есть выбор, и он не обязан слепо идти по тросу. Он просто может послать всех святых на все четыре стороны за распятиями. В этом Небо не врал, в этом просто не было смысла. Иногда правда закрывала глаза лучше любой лжи, ибо в своей ограниченности была несгибаемой, металлической.
Сейчас ему нужна была Франческа. Это не жизненно важно, но отпускать её уже нельзя. Все пути были отрезаны сразу же после того, как он вылез из автомобиля и зашел в этот чертов бар.

Отредактировано Koenig Ferro (12.02.2017 21:20:17)