В детских ночных кошмарах, возвращающих её в день зачистки Семьи Салуччи, всё вокруг кажется неизменно багровым, черно-кровавым и таким страшным, что она нередко просыпалась в холодном поту. На деле всё произошло до прозаичного «чисто» и до гениального просто: особняк тогда окружили, ворвались и убили. Кровь была всюду, алыми пятнами расползаясь по чистейшему белому кафелю (чета Салуччи считала всегда, что лаборатория — место священное, и она должна быть всегда идеально чистой).
В восемь лет она узнала, что такое боль и что такое смерть. Смерть родителей она пережила проще, чем Таддео: для него это стало настоящей трагедией, для неё — шоком, едва уловимой болью в груди и неверием. С утра у тебя есть паршивая по твоему мнению, но стабильная жизнь, а в обед она резко меняется кровавым переходом перечеркивая всё, что было. Спустя много лет она понимает, что так обычно и бывает — необязательно так, с запахом железа, оседающем на кончике языка, но быстро, в один момент, что и оглянуться не успеваешь.
Больше всего её пугала — и пугает до сих пор — то осознание, ударившее в тот миг, когда увидела перед собою дуло пистолета (забавно: даже не тогда, когда родители упали замертво где-то неподалеку, но тогда, когда прижимала к себе брата, закрывала руками ему уши и глаза, задыхаясь от паники и отчаянно пытаясь не дрожать). Осознание того, как легко в этом мире потерять всё, включая собственную жизнь — и жизнь близкого человека, что пугало почему-то гораздо больше своей смерти, хотя, наверно, должно быть иначе. Иначе не получается до сих пор.
Они нашли его, искалеченного и едва живого, единственного выжившего среди своей семьи, и спасли, неуверенные, что он вообще выкарабкается. Выкарабкался. Потерял ноги, руку и даже глаз, но — выкарабкался. Это не может не восхищать по-своему, но... в ясном взгляде спасенного мужчины она видит воплощение своих потайных — и очевидных на самом деле, но все равно — страхов.
Эдоардо — она считает его себе отцом, родным и близким настолько, насколько не был биологический, но зовет его так нечасто — и Кёних лечат, Эдоардо и Кёних спасают, дают возможность жить дальше. Орсоле помочь хочется, но всё это — не для неё, не с её демонами прошлого, которых она пусть и отпустила, но которые успели оставить свой неизгладимый след. Поэтому она по дому помогает, обязанности почти все на себя переняв, и помогает выхаживать тех, кому нужно более долгое время на восстановление — как сейчас, как Луиджи Москони. Своеобразная обязанность, к которой привыкаешь: она и так ухаживает за тремя мужчинами, двое из которых еще совсем мальчишки, — четвертый, на самом деле, не так уж сильно и в тягость.
Орсола, если честно, относится к этому иногда даже скорее, как к работе. Школа, подготовка к предстоящим выпускным экзаменам, занятия по фехтованию, японский язык и домашние обязанности — конечно, иногда она устает так, что желания заниматься еще и незнакомцем, по сути, нет, но так нельзя, и она понимает.
Она стучится, как обычно, ровно три быстрых раза, сразу отворяя дверь. Комната встречает её запахом алкоголя, заставляя морщить нос и пытаться вспомнить: можно ли вообще ему сейчас пить? Знает, что многие предпочитают глушить свою боль именно так, не совсем понимает этого, но понимает, что это может быть потенциально опасно для здоровья. Впрочем, если он держит в руках стакан с виски — значит, Эдоардо не против... ведь так?
— Лучше побеспокойтесь о своем, — искренне произносит, невольно кидая неодобрительный взгляд на стакан в руках мужчины. Вопрос не то что бы застает её врасплох, но они никогда, вроде, еще не обсуждали этого. Она смотрит внимательно в голубой глаз спасенного её родными и немножко ею человека и выдыхает: — Скорее разбито. Растеряно даже.
Она окидывает привычно взглядом комнату, понимает, что, в общем-то, всё на своих местах, срочной уборки не требуется, если не считать желания чуть менее, чем острого изъять у мужчины алкоголь. Единственное, что ей не нравится... Она хмыкает негромко, прикрывает за собой дверь, но не закрывает полностью, и быстрым шагом подходит к окну, открывает — да, именно, проветрить комнату кажется очень важным. Она вдыхает запах прохладного ветра и того самого, который «после дождя», закончившегося минут двадцать назад. Снова поворачивается к Луиджи и облокачивается о подоконник, почти приседая на него, скрещивает руки на груди.
— Ничего, — пожимает плечами, — говорите, если хотите. Вам это нужно.
Улыбается уголками губ — чуть теплее, чуть более понимающе, чем привыкла обычно улыбаться незнакомым людям. Этот человек кажется таким чужим, но — она понимает, пытается понять, боится представить, что он чувствует. Она любит свою семью, живет ради неё и мир её вращается вокруг неё — и ей действительно страшно даже просто вообразить, что было бы, окажись на месте Луиджи она. Думает, что выговориться — это то, в чем она может помочь. В чем даже хочет помочь.

Орсола слушает и не понимает.
Хотела бы, быть может, но не понимает. Она не знает, как можно забыть боль потери, когда родная кровь бежит где-то рядом, когда не-родная кровь кого-то, кого ты видел сотни и сотни дней подряд, пачкает твои руки, лицо. Она пережила смерть родителей легче, намного легче, чем пережил это Таддео — и все-таки она не могла забыть, как поначалу ей было странно осознавать, что их больше нет, не могла забыть ночи, когда она спала по три-четыре часа, просыпаясь от кошмаров и страшась забывать, ночи, которым, как ей тогда казалось, нет конца. Она действительно не понимает этого. Но не осуждает.
А еще не знает даже, хорошо это или плохо: не помнить лица тех, кого ты любил так сильно. Да и дело даже не в них, на самом-то деле — спустя многие годы сложно вспомнить тех, кого не видел столько лет. Сол не знает, хорошо или плохо это, когда ты вообще смутно помнишь человека, когда-то дорогого тебе: вот вроде бы и есть он, а вроде — и нет.
Орсола не знает, но может сказать точно, что она бы не забыла. Ни за что на свете: как забыть тех, чьё существование является чуть ли не смыслом жизни, причинами просыпаться каждое утро? А еще думает, что она бы отомстила — или бы умерла в бесчисленных попытках отомстить. И плевать, приводить это к чему-то или нет: она жить бы просто не смогла, если бы хотя бы не попыталась.
«На самом деле, — думает вдруг она, прерывая себя и не заканчивая толком другую мысль, — я бы не выжила. Я бы умерла. За них или с ними. Но лучше — за. Вместо. Ради».
Потому что не может, на самом деле, представить толком себя без них. Она может уехать в другую страну ради интересной культуры и языка, ради того, чтобы учиться, но ей жизненно необходимо знать, что со всеми её самыми-самыми всё в порядке. Смска раз в день-неделю-месяц ли, звонок ли — неважно (хотя лучше, конечно, почаще). Потому что даже на расстоянии тысяч миль она должна знать: они живы, — чтобы чувствовать себя чертовым цельным человеком.
Какие-нибудь умные люди назовут это зависимостью, скажут, что так нельзя и это неправильно: ты должна уметь жить сама по себе, ты не должна дышать только тогда, когда твердо уверена, что с твоими близкими все хорошо. Если честно, на правильность-неправильность давно почти плевать, и она не может иначе, не может не посвящать себя тем, кого любит. Д аи это не страшно: их — тех, кого любит — очень мало и все они самые надежные, самые лучшие. Но этих умных здесь нет, есть только она и Луиджи Москони (и еще шум ветер за окном, солнечный свет, освещающий комнату и атмосфера какая-то странная, не давяще-тяжелая и не легкая, а что-то среднее, отдающее откровенностью и искренностью).
«Нас ты тоже забудешь?» — спросить хочется. Орсола еще не знает, сколь много этот человек будет значить для неё через семь лет, не знает даже, как долго он будет оставаться рядом с ними. И, если честно, больше, чем спросить, забудет ли, ей хочется узнать, как скоро забудет их он после разлуки. Но вместо этого она вдыхает-выдыхает свежий воздух, смотрит ясными глазами и:
— Возможно, у вас будет такая возможность, — просто говорит, поведя плечами чуть-чуть. Не уверена, должна ли вообще комментировать этот рассказ, и думает отчего-то, что скорее нет, чем да. Ему не нужен совет — да и какой совет может дать семнадцатилетняя девица, вряд ли видавшая столько же, сколько видел он? Даже если этой семнадцатилетней была старшая из единственных выживших Салуччи, чьи родители ставили опыты над ней и братом и умерли прямо у них на глазах. Орсола считает, что главное в таких ситуациях — быть услышанным.
И кивает, легко соглашаясь на прогулку.
— Я помогу, — говорит спокойно, подходя, тоном мягким, будто бы предлагая, но на самом деле практически ставя перед фактом. Из лучших побуждений — она, собственно, для этого и приходит каждый день: помогать. Это её задача, своеобразная роль в театре доброй помощи имени Ферро, где Кёних и Эдоардо — главные спасатели, а в помощниках у них есть брат и сестра Салуччи.
Взгляд скользит по тому, как неспешно закрепляет мужчина левую руку, и она берется за правую ногу, приседая рядом с креслом. В отличие от Москони, Орсола действует быстрее, точными, но осторожными движениями всё подсоединяя.
— Хотите воздухом выйти подышать или, может, немного прогуляться в округе? — уточняет, заканчивая и с одной ногой и беря вторую, но не отвлекается от процесса. — Неподалеку от дома, конечно.
«Чтобы слишком организм не нагружать», — не договаривает, но позволяет этому продолжению повиснуть в воздухе. Регенерация — даже такая, с которой разве что живучесть Росомахи сравнится — регенерацией, а период реабилитации — это важно и пренебрегать им нельзя. Хотя можно попытаться, но Сол искренне не рекомендует.
Вторая нога тем временем тоже уже на месте с легкой руки Орсолы, поднявшейся на ноги.
— Оставим окно проветрить комнату, — задумчиво полупредлагает прежде чем выйти. Дверь за ними прикрывает, и только тогда, окинув мужчину внимательным взглядом, спрашивает: — А физическое самочувствие ваше как?

Орсола смотрит на медленно, неуверенно передвигающегося Луиджи, давит в себе желание подхватить его под руку для надежности и только подходит ближе, чтобы быть в состоянии помочь тогда, когда это понадобится. Мужчина выше на полторы головы — спустя шесть лет разница сократится еще на несколько сантиметров, но дела это сильно не меняет — и куда шире в плечах, но выглядящая хрупкой Салуччи может похвастаться крепкой хваткой, выносливостью, а также не безосновательной уверенностью в том, что сможет если что не дать ему упасть.
Орсола кивает на вопрос о необходимости практики и позволяет себе легкую полуулыбку — первую, что она дарит Луиджи, первую из ряда многих тысяч и миллионов других, о которых сейчас не может даже представить.
К ней лишь приходит мысль о том, насколько же светлым и теплым может быть, оказывается, человек. Эдоардо Ферро теплый и старается уделять своим детям внимание, но их с Кёнихом работа занимает настолько много времени, что иногда даже поесть всей семьей — уже событие. Тот же Кёних скуп на проявление своих чувств еще больше самой Орсолы, за что она никогда его не станет осуждать или упрекать, но что есть, то есть, и не признать это невозможно. Таддео — вечный энерджайзер, с двигателем в заднице, кажется скорее ярким и обжигающим, и она безмерно любит это в своем брате. Но Луиджи Москони — другой. Луиджи Москони — солнце, способное пробиться сквозь многие душевные барьеры и притягивающее взгляд; его улыбка кажется ей удивительно теплой, затрагивающей самые дальние и хрупкие струны души.
— Даже если так, это не значит, что вам не может стать плохо, а мы с вами ведь этого совсем не хотим, — негромко, но твердо, почти строго произносит Орсола, раздумывает секунду и продолжает: — И, надеюсь, никогда не доведется проверять, выживете ли вы после ядерного взрыва.
Они шли невероятно медленно, но ей это по-своему даже нравилось. Да, может, было бы удобнее идти немного быстрее, но даже так — хорошо. Тишина, нередко наступающая между ними, нисколько не беспокоит её. Орсола обдумывает слова, сказанные Луиджи в комнате, и анализирует, параллельно наблюдая за ним. Зачистка — дело рук Варии, и ей прекрасно это известно, как и то, что там побывал и принимал активное участие человек, послуживший катализатором её желания владеть мечом, — Скуало Супербиа. Интересно, знает ли об этом Луиджи?
«И действительно ли он не хочет мести?»
Она верит: он не врал ей, — но не может отрицать того факта, что все эти мысли — они сейчас, а потом, когда Луиджи Москони встретит Скуало Супербиа, одного удара может стать мало, как и двух, и трех. Медленно, но все-таки идущий рядом человек, который вновь может ходить после того, что с ним случилось, ей совсем чужой, но Орсола не желает ему погрязнуть в мести и её жажде, даже если риск возникновения оного невысок.
Когда они, наконец, выходят из дома, она вдыхает свежий воздух полной грудью и произносит:
— А куда — дальше?
Если он действительно хочет идти дальше, то должен же быть хоть один ориентир, хоть одного желание того, что он хочет увидеть или встретить в будущем. Что-то, что сможет спасти его и вытащить.